Каталог статей

       18-го ноября.

       Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я почти никогда не дышу воздухом.

       Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от него. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаю впрыскивания три раза в день по три шприца четырехпроцентного растора). Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах, какой человек!

       Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть бы полюбовался на меня профессор Н) и оттянуть укол и пошел к реке.

       Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-то притаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... идут, идут к левконской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я несколько ослабел в последнее время).

       И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первую минуту я ее не понял и даже не испугался. Странно - почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А потом, откуда старушонка, какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся последние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы, болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. Хорошо? Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и морфию...

       И я прибежал.

       Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.

       19-го ноября.

       Рвота. Это плохо.

       Ночной мой разговор с Анной 21-го.

       А н н а. Фельдшер знает.

       Я. Неужели? Все равно. Пустяки.

       А н н а. Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотри на свои руки, посмотри.

       Я. Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.

       А н н а. Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю тебя, уезжай...

       Я. А ты?

       А н н а. Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.

       Я. Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституция у меня.

       А н н а (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис - жена?

       Я. О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее - морфий.

       Анна. - Ах ты, боже... что мне делать?...

       Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я когда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из Германни.

       27-го декабря.

       Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок - женщина-врач.

       Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...

       Хоть 30 верст.

       Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни и к профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него в лечебнице нечеловеческой мукой.

       Прощай, Левково. Анна, до свиданья.

       1918 год

       Январь.

       Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.

       Во время лечения я погибну.

       И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.

       15-го января.

       Рвота утром.

       Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.

       Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.

       16-го января.

       Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера.

       В сумерки - самое ужасное время -- уже на квартире слышал отчетливо голос, монотонный и угрожающий, который повторял:

       -- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.

       После впрыскивания все прошло сразу.

       17-го января.

       Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебннк психиатрии, и он произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.

       Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.

       Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и буран.

       И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека!

       Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск.

       Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.

       Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил четыре пуда, теперь три пуда пятнадцать фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло.

       На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умею стерильно готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень спешил перед поездкой.

       Это недопустимо.

       18-го января.

       Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледных людей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил. Предлога придумать не мог.

       Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!

       Гладко ли я выражаю свои мысли?

       По-моему, гладко.

       Жизнь? Смешно!

       19-го января.

       Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?

       Я ушел из аптеки воровской походкой.

       - Что вы видите смешного в этой болезни?

       Но удержался, удерж...

       В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.

       Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному.

       Ничем.

       Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.

       Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могу поднять высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец. Ничто не страшно после уколов.

       1 февраля.

       Анна приехала. Она желта, больна.

       Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.

       Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.

       Исполню ли ее?

       Да. Исполню.

       Е.т. буду жив.

       3 февраля.

       Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любила меня...

       11 февраля.

       Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он не психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, но мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я не могу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу.

       На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещать меня. Предлагал выслушать.

       Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога.

       Записка Бомгарду отправлена.

       Люди! Кто-нибудь поможет мне?

       Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал - фальшь. Но никто не прочт.

       Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди, распахнется дверь...

       С тех пор и фурункулы у меня.

       Плакал ночью, вспомнив это.

       12-го ночью.

       И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?

       1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.

       Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! Четырнадцать! Это немыслимая цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем здоров?

       По зрелому размышлению. Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой.

       Как я раньше не догадался?

       Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?

       Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко.

       Тетрадь Бомгарду. Все..."

V

       На рассвете 14-го февраля 1916 года в далеком маленьком городке я прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они полностью, без всяких каких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с уверенностью не могу сказать, поучительны ли, нужны ли? По-моему, нужны.

       Теперь, когда прошло десять лет, - жалость и страх, вызванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И не вернется.

       Могу ли я печатать записки, подаренные мне?

       Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.