Каталог статей
Главная » Статьи » Мои статьи |
18-го ноября. Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к
речке по тропинке, потому что я почти никогда не дышу воздухом. Распад личности - распадом, но все же я
делаю попытки воздерживаться от него. Например, сегодня утром я не делал
впрыскивания. (Теперь я делаю впрыскивания три раза в день по три шприца
четырехпроцентного растора). Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент
убивает ее. Мне жаль. Ах, какой человек! Да... так... вот... когда стало плохо, я
решил все-таки помучиться (пусть бы полюбовался на меня профессор Н) и оттянуть
укол и пошел к реке. Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек
еще нет, но они где-то притаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней...
идут, идут к левконской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по
правде, я несколько ослабел в последнее время). И вот вижу, от речки по склону летит ко
мне быстро и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка
с желтыми волосами... В первую минуту я ее не понял и даже не испугался.
Странно - почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А
потом, откуда старушонка, какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся
последние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы, болотца,
леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял! Старушонка не
бежит, а именно летит, не касаясь земли. Хорошо? Но не это вырвало у меня крик,
а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на
одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся
и, ковыляя, побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того,
чтобы у меня не разрывалось сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты,
увидел живую Анну... и морфию... И я прибежал.
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная
галлюцинация.
19-го ноября. Рвота. Это плохо. Ночной мой разговор с Анной 21-го. А н н а. Фельдшер знает. Я. Неужели? Все равно. Пустяки. А н н а. Если не уедешь отсюда в город,
я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотри на свои руки, посмотри. Я. Немного дрожат. Это ничуть не мешает
мне работать. А н н а. Ты посмотри - они же прозрачны.
Одна кость и кожа... Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю
тебя, уезжай... Я. А ты? А н н а. Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь. Я. Ну, это сильно сказано. Но я
действительно сам не пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный год, как
я болею. Видно, такая конституция у меня. А н н а (печально). - Что тебя может
вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис - жена? Я. О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он
меня избавил от нее. Вместо нее - морфий. Анна. - Ах ты, боже... что мне
делать?...
Я думал, что только в романах бывают
такие, как эта Анна. И если я когда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою
судьбу с нею. Пусть тот не вернется из Германни.
27-го декабря. Давно я не брал в руки тетрадь. Я
закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с Гореловского участка, и меня послали
заменить его. На мой участок - женщина-врач. Анна - здесь... Будет приезжать ко мне... Хоть 30 верст.
Решили твердо, что с 1 января я возьму
отпуск на один месяц по болезни и к профессору в Москву. Опять я дам подписку,
и месяц я буду страдать у него в лечебнице нечеловеческой мукой. Прощай, Левково. Анна, до свиданья.
1918 год
Январь. Я не поехал. Не могу расстаться с моим
кристаллическим растворимым божком. Во время лечения я погибну. И все чаще и чаще мне приходит мысль,
что лечиться мне не нужно.
15-го января. Рвота утром. Три шприца четырехпроцентного раствора в
сумерки. Три шприца четырехпроцентного раствора
ночью.
16-го января. Операционный день, потому большое
воздержание - с ночи до 6 часов вечера. В сумерки - самое ужасное время -- уже
на квартире слышал отчетливо голос, монотонный и угрожающий, который повторял: -- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.
17-го января. Вьюга - нет приема. Читал во время
воздержания учебннк психиатрии, и он произвел на меня ужасающее впечатление. Я
погиб, надежды нет. Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во
время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю
одиночество.
Здесь нужно быть осторожным - здесь
фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я
стал опытен и не выдам. Никто не узнает, пока у меня есть запас морфия.
Растворы я готовлю сам или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она
сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама
привезла его из Левкова в стужу и буран. И из-за этого у нас была тяжелая ссора
ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что болен.
Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм
ног и тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в
Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать
в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось
приписать и катар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека! Персонал здешний жалостлив и сам гонит
меня в отпуск.
Внешний вид: худ, бледен восковой
бледностью. Брал ванну и при этом взвесился на
больничных весах. В прошлом году я весил четыре пуда, теперь три пуда
пятнадцать фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло. На предплечьях непрекращающиеся нарывы,
то же на бедрах. Я не умею стерильно готовить растворы, кроме того, раза три я
впрыскивал некипяченым шприцем, очень спешил перед поездкой. Это недопустимо.
18-го января. Была такая галлюцинация: жду в черных
окнах появления каких-то бледных людей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял
в больнице марлю и завесил. Предлога придумать не мог. Ах, черт возьми! Да почему, в конце
концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог? Ведь
действительно это мучение, а не жизнь!
Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко. Жизнь? Смешно!
19-го января. Сегодня во время антракта на приеме,
когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал
(почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности
достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать
глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он
ненавистен. Что смешного в этом? Что? Я ушел из аптеки воровской походкой. - Что вы видите смешного в этой болезни? Но удержался, удерж... В моем положении не следует быть
особенно заносчивым с людьми. Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти
психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному. Ничем.
Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много
несправедливого.
Сейчас лунная ночь. Я лежу после
припадка рвоты, слабый. Руки не могу поднять высоко и черчу карандашом свои
мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на несколько часов. Впереди у меня сон.
Надо мною луна и на ней венец. Ничто не страшно после уколов.
1 февраля. Анна приехала. Она желта, больна. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей
совести большой грех. Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.
Исполню ли ее?
Да. Исполню. Е.т. буду жив.
3 февраля. Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как
та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по
этой горке, и я знаю что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе будет вскоре,
если ты любила меня...
11 февраля. Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему
именно к нему? Потому что он не психиатр, потому что молод и товарищ по
университету. Он здоров, силен, но мягок, если я прав. Помню его. Быть может,
он над... я в нем найду участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет
меня в Москву. Я не могу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу
не хожу. На фельдшера я наклеветал. Ну,
смеялся... Неважно. Он приходил навещать меня. Предлагал выслушать. Я не позволил. Опять предлоги для
отказа? Не хочу выдумывать предлога. Записка Бомгарду отправлена.
Люди! Кто-нибудь поможет мне? Патетически я стал восклицать. И если
кто-нибудь прочел бы это, подумал - фальшь. Но никто не прочт.
Перед тем как написать Бомгарду, все
вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из
Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я впрыскивал в уборной... это
мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что я
долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди,
распахнется дверь... С тех пор и фурункулы у меня. Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью. И
опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?
1918 года 13 февраля на рассвете в
Гореловке. Могу себя поздравить: я без укола уже
четырнадцать часов! Четырнадцать! Это немыслимая цифра. Светает мутно и
беловато. Сейчас я буду совсем здоров? По зрелому размышлению. Бомгард не нужен
мне и не нужен никто. Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую -
нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался? Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен.
Погубил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать? Время залечит, как пела Амнер. С ней,
конечно, просто и легко. Тетрадь Бомгарду. Все..."
V
На рассвете 14-го февраля 1916 года в
далеком маленьком городке я прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они
полностью, без всяких каких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с
уверенностью не могу сказать, поучительны ли, нужны ли? По-моему, нужны. Теперь, когда прошло десять лет, -
жалость и страх, вызванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти
записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно
исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость
решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же
участке, где работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И не
вернется. Могу ли я печатать записки, подаренные
мне? Могу. Печатаю. Доктор Бомгард. | |
Просмотров: 620 | Рейтинг: 0.0/0 |
Всего комментариев: 0 | |